Под морем четыре тысячи слов про героев свежепрочитанного. Ну то есть фанфик. Уж простите меня все, автор, правда, одобрил...Они окружили ее в подворотне. Пятеро. Нет, шестеро – трое крепких, здоровых, двое помельче и один вовсе чахлый, держался позади. Лиц не видно, попрятались в воротниках, руки в карманах, а у нее как на грех ботинки скользкие и в руках тяжеленные сумки с продуктами. Бросить и бежать жалко, там же на две тысячи накуплено, яйца хорошие два десятка со скидкой взяла. Можно будет пирожков напечь. Тьфу ты, господи, какие пирожки, Лизавета?! Тебя сейчас убивать будут. Женщина обреченно прижалась к стене подворотни, пока вокруг нее шестеро молча сжимали кольцо. Колечко вот еще золотое жалко, от мужа ведь последняя память, и сережки мамины с бриллиантиками. Кто-то из отморозков хриплым голосом, острым как нож, велел выкладывать, что есть. Она бы и рада была, да обе руки по-прежнему оттягивали сумки, а в голове копился туман из страха, сожалений и изумления.
Со стороны улицы появилась невысокая щуплая фигурка в длинном пальто, рукава по-смешному клешеные, скользнула к нападавшим и… Нет, он их не раскидал, у нее сложилось впечатление, что они сами быстренько и неуклюже легли ему под ноги, жалобно повизгивая, только смешные рукава плеснули в воздухе. Что-то грохнуло. Она посмотрела себе под ноги – сумки упали, хана яйцам.
- Ты цела?
Надо же, действительно мужик. Хотя пацан скорее, судя по виду. Подошел, поднял сумки, посмотрел в лицо.
- Куда идти?
Она наконец выдохнула и смогла сдвинуться с места. Сделала первый неуверенный шаг, второй. Голос не слушался, в горле пересохло, поэтому махнула рукой и пошла рядом. Спаситель оказался невысоким – чуточку выше нее, хлипкий, как говорят – дрыщ. В длиннополом красном… платье? Волосы черные на пробор, длинные. Сейчас в Москве таких много. Машинально довела до подъезда, открыла дверь, пропустила паренька вперед, тяжелые сумки начинали потихоньку пригибать его к земле. Поднялась на пятый, отперла два замка на железной обшарпанной двери и вошла в дом. Следом зашел спаситель, аккуратно, но с видимым облегчением поставил сумки на пол, встал у вешалки столбиком, скрыв руки в длинных рукавах.
- Тяжелые? Извини. Ты разувайся, заходи, - она закашлялась, горло першило немилосердно. Сняла ботинки и прямо в пальто прошла на кухню, налила стакан воды, шумно выпила. Вернулась в прихожую – гость всё также стоял у вешалки и смотрел на нее жуткими белыми глазами с вертикальным зрачком. И человек, и нечеловек вроде. Но спас же, значит свой.
- Меня Лиза зовут, Лизавета. Спасибо тебе. Чаю хочешь? – Она осторожно приблизилась и закрыла всё еще распахнутую дверь, стараясь не коснуться одежд гостя. Он наконец шевельнулся и, когда она вернулась на кухню, прошел за ней.
- Мастер войны, - представился хриплым, слишком большим для своего телосложения голосом. Сел на табурет у стола, руки, по-прежнему скрытые в рукавах, положил на колени. Лизавета сняла, наконец, пальто и шапку, кинула их на другой табурет, вымыла руки и засуетилась, накрывая на стол. Щелкнула электрочайником, достала из деревянной резной хлебницы корзиночку с пирожками, укутанную льняным полотенчиком. Пирожки свои, самолепные, с капустой да с повидлом. Сахарница, две чашки с блюдцами из вербилковского сервиза, пузатый заварник из того же сервиза. Мельком отметила, что маки на фарфоре пламенеют тем же цветом, что и странное одеяние гостя. Из Лизаветы словами выходил страх:
- Как ты их всех, спасибо тебе. Я ж с работы шла, в магазин завернула, продуктов на неделю. Я ведь одна живу, дети выросли, разлетелись кто куда, а я вот всё одна. Ты пирожки бери, ешь, бледный такой ты. Прости, если я чего не то… Бери-бери, те, треугольные с капустой, а вот эти с повидлой, сладкие то есть. Время нынче такое стало, ой. Из дому выйти страшно, домой дойти незнамо как, того гляди убьют. Я ж ведь уже и с колечком попрощалась, и с кошельком, там, правда, пусто совсем, в кошельке-то, но сам же хороший, кожаный, жалко.
Смотреть лишний раз на гостя она опасалась отчего-то, хотя внутреннее убеждение твердило, что раз от уродов спас, сумки донёс, то чего его бояться – хороший человек… нечеловек. Нечеловек тем временем выпростал из рукава щуплую лапку с фантастическим маникюром и осторожно извлёк из корзинки пирожок. С повидлой. Обнюхал его, вздохнул, отложил в сторону. Взял треугольный. Лизавета, проходя в прихожую за оставленными там сумками, огладила поощрительно шелковистое, облитое алым, плечо:
-Кушай, не бойся, свежие, утром испекла.
Чайник щелкнул, закипев, Лизавета занесла сумки (ну да, тяжелые, трудно было ему, Мастеру, наверное их на пятый этаж переть) и заварила чай с мятой и чабрецом. Накинула на чайник стеганый колпак и присела на третий табурет, боком к гостю, подперев рукой подбородок.
- Ты чей будешь-то? Вижу, что нездешний. Чай щас поспеет. Ой, а ты чай-то пьешь? Бледный вон какой, словно недоедаешь. Зовут-то тебя как, мастер?
Гость вёл себя странно, да и чего ждать-то от чужака, небось впервые в человеческом жилье. Осматривал уютную Лизаветину кухоньку, тесную от мебели и всякого барахла, накопленного годами – баночки, вазочки, рюшечки. Чистенько, но ремонта просит настоятельно, Лиза покраснела, глядя на облупленные дверки кухонных шкафов, на потрескавшийся кафельный фартук, на серое, мой-не мой, окно. По выражению лица гостя ничего сказать было нельзя, смотрел и смотрел, моргал изредка. Лизавета разлила крепкий красно-янтарный настой, подвинула к локтю гостя его чашку, подула в свою. Резко зазвенело, чужак дернулся и извлек откуда-то обычный такой земной телефон. Аккуратно когтистым пальцем принял вызов, сунул аппарат к уху. Звук, видно был слишком громкий, потому что слышно было даже Лизавете:
- Эй, жаба, ты где?! Дуй к Алинке, прощайся, нам пора.
Тонкие губы разжались, чтобы скупо уронить в микрофон хриплое «Да», затем гость прервал связь, вернул телефон на место и словно бы выструился вверх из-за стола, перетек в прихожую. Лизавета встрепенулась, вскочила следом, прихватив со стола корзинку с пирожками, обернув ее тем же полотенчиком, догнала спасителя, сунула в руки сверток:
- На, возьми, возьми, сам не ешь – Алинке своей возьми, ты же мне жизнь спас.
Мастер войны машинально ухватил тряпичный ароматный сверток и покинул жилище Лизаветы.
После него остался слабый странный запах, его почти забил аромат чая, но Лизавета чуяла в привычном коконе запахов своего дома – присутствие чужого. Он не произнес и пяти слов, она на него толком и не посмотрела, но сожаление от того, что он так быстро покинул ее жилище, точило мелким червём ее сердце. Вот уже скоро минет двенадцать лет, как в эту квартиру не входил никто чужой. Да, собственно, никто вообще, кроме самой хозяйки и двух ее сыновей – Пашки и Лёшки. Муж, вопреки обыкновению, груш не объелся – погиб нелепой смертью, сбитый пьяным соседом прямо во дворе дома, почти на глазах жены и детей, ждавших его с работы. И вот его нет двенадцать лет, двадцатипятилетний Пашка работает где-то на Севере, погодок Лёшка – в Питере, у обоих семьи, детей пока нет, да и рано им – молодые еще, на ноги надо встать. А она, Лизавета, одна совсем тут, в Москве.
Она заперла дверь за спасителем, вернулась в кухню, села за стол, пригубила его нетронутый остывающий чай, машинально взяла отложенный им пирожок, задумалась. Впервые в школе, классе во втором, добрые одноклассники объяснили маленькой Лизе, что у нее не лицо, а морда и не спина, а жопа. Так и прожила она с этим знанием, плача в подушку и кляня родительскую фантазию. Ну какая, скажите, Елизавета? С такой-то рожей, плоской как блин, невыразительной, с маленьким ртом скорбной скобочкой, с поросячьими глазками, с носом-пуговкой. Фёкла еще куда ни шло. И нрав у нее был как у Фёклы – добрая, необидчивая и кроткая. А внутри от самой себя прятала горячее желание быть как раз таки Елизаветой – высокой, красивой, царственной, порывистой и страстной, восхитительной и незабываемой. А из зеркала год за годом смотрела всё та же Фёкла, щекастая, плосколицая, а тело не тянулось вверх, не стройнело, не образовывало соблазнительные изгибы, а всё больше походило на ту же Фёклу – приземистая, плотно сбитая, равномерно цилиндрическая, женщина-свая. Впрочем, и на нее мужик нашёлся, сразу после школы замуж как в омут, словно ждала, что подвенечный наряд сделает из нее королеву. Не сделал. И горячая любовь мужа тоже мало что поменяла, разве что двое пацанов удались ладными да умными от той любви. А после смерти мужа не до фантазий уже было – двое подростков на руках, поднять, в люди вывести, да еще в самое нелегкое время. Иной раз времени не хватало себя в зеркале рассмотреть, так, обрывками – волосы расчесать, по губам мазнуть помадой, кичку на голове закрутить наскоро, да на работу бегом. Работала Лизавета в типографии, готовила в печать разную упаковку, иной раз и допоздна засиживалась, но дома ребятам всегда обед, ужин, пирожки, варенье, чисто прибирала, да и порукодельничать успевала, не досыпая иной раз. Любила вязать – Пашке свитерок, Лешке шапку, соседке шаль. Иногда и подработать этим получалось. А теперь дети кормили себя сами, забот по дому убавилось в разы, и Лизавета вязала да отдавала в дома престарелых носки шерстяные, варежки для сирот мастерила, шарфики. И самой дома не так тоскливо, время пролетает незаметнее, и людям польза от нее.
Эти, которые ее сегодня в подворотне обступили, один в ее варежках был, из ее дома. Лизавете стало обидно до слёз, и горячая благодарность неведомому существу, пришедшему на помощь, снова толкнула в сердце. Она всхлипнула, утерлась рукой, дожевала пирожок с повидлой (и чем только по вкусу не пришелся-то?), вымыла посуду и легла спать пораньше.
Мастер войны отдал пирожки Алинке. Тонкий нюх подсказывал, что в продукте присутствуют недопустимые для него компоненты. Объяснять ничего не стал – некогда было. Их слаженную команду мотыляло теперь по всем многочисленным складкам Эалы в поисках его собственного потомства. И если с паучихой было относительно проще – она одна, их много, то с сотнями тысяч белоглазых и злобных восьмилапых уродов справиться было не в пример сложнее. К тому же, рождённые Цемрой в родной Тайтингилю складке, порождения тьмы, отпрыски Чёрных Линий расползлись по всей Эале как земные неистребимые тараканы, так говорил Котик. Вот и скакал их невероятный союз – папаша-инопланетянин, орк и эльф – по всем подряд мирам, откуда доносился отголосок магии первородного хаоса. Между кровавыми рейдами они зависали на короткое время на Земле, всё в той же Москве, Тайтингиль с Ирмой, Мастер с Алинкой, поступившей в МГУ и живущей теперь отдельно от матери, а Котик – сам по себе гулял. К большому сожалению любящих дам, периоды отдыха были коротки, внезапны, а большая их часть уходила на залечивание покусанных тварями организмов. А вызов на очередной бой мог случиться в любой момент.
В каждой очередной складке Тайтингиль чуйкой отыскивал местопребывание врага, Котик включал обаяшку и заключал договор с пострадавшей стороной, а потом сообща они выкашивали заразу под корень. Конечно же, основной удар приходился на иномирцев, аборигенов обучать способам боя с Тьмой было некогда. После этого вызова они почти не пострадали – тварей оказалось в складке всего три, а цивилизация достаточно высокоразвитая, чтобы их бой прошел с наименьшими потерями. Котов вообще твердил всю обратную дорогу, что и без них бы справились. «Не справились» - веско уронил вымотанный Тайтингиль, утирая каплю крови на верхней губе, и орк замолчал. Мастер управлял корабелью и размышлял над тем, что они с Алиной будут делать по возвращении. Вариантов было много, все одинаково заманчивые и возбуждающие. «И корзинку вернуть той матери дома, Лизавете» - внезапно пришла мысль. Просто передавая Алинке пирожки, Мастер заметил сбоку на корзиночке, плетеной из лакированой лозы деревянную плашечку с выжженными буквами «Мами на долгую памить». Лизавета говорила о детях что-то, они улетели. Может быть умерли? Мастер до сих пор в уркаганском жаргоне понимал больше, чем в обыденном русском. Но корзинку как материнскую память следовало обязательно вернуть.
Сперва, конечно же, Алинка, Алина, земная неземная женщина, которой, увы, никогда не стать матерью его дома. Но по возвращении выяснилось, что, не ожидая героев так скоро, девушка собралась и на пару дней улетела с подружкой в Европу. Мастер послонялся денек по пустой квартире, а потом решительно упаковал корзинку и пошел разыскивать Лизавету.
Стратег и тактик, он конечно же не мог заблудиться нигде и никогда. Приземлил свою корабль за потрепанными гаражами рядом с хрущевкой Лизаветы и вышел, оставив транспорт отдыхать. Подъезд, воняющий котами и нищетой, пятый этаж… Мастер провёл задумчиво по нужной двери сияющим когтем – уместно ли являться к одинокой Матери дома, да и еще предположительно скорбящей, без предупреждения? Раздался зверский скрежет, на двери появилась еще одна, свежая, царапина, за дверью что-то прошуршало, шаркнуло, стукнуло, она распахнулась. На пороге стояла Лизавета в бордовом байковом халате (цвета брюшной полости теплокровных, отметил машинально Мастер, приятный колер) и с темно-русой косой, переброшенной через левое плечо. Босая.
- Ой. Спаситель мой пришел! Заходи! Забыл что у меня?
Мастер Войны шагнул почтительно через порог и обеими руками, демонстрируя мирные намерения и беззащитность, вручил Лизавете сверток с корзинкой.
- Почтенная матерь этого дома, прими свой контейнер и благодарность за подаренную пищу, - тут Мастер слегка покривил душой, сам-то он пирожки не ел и даже у Алинки спросить не мог, каковы они были на вкус, но какая разница? Женщина одарила его собственноручно приготовленной пищей с заботой и любовью, значит эта пища не может быть плоха. Лизавета приняла сверток также обеими руками и смутилась.
- Ой, да ну скажешь тоже, за что там благодарить, пирожки даже холодные были. Пойдем, я тебе чаю налью, иван-чаю, мне подруга с Алтая прислала. Ты чай-то пьёшь? А то в прошлый раз сорвался и не попил даже.
Лизавета пошла на кухню, Мастер аккуратно прикрыл входную дверь и двинулся за ней. Занял прежний табурет.
- Это Лешкино любимое место, младшенького моего, - ставя чайник, обронила хозяйка, грустно как-то и задушевно, уверив Мастера, что неладное случилось с наследниками сего дома.
- И корзинка его, он у меня рукастый с детства. А ты мне бы хоть имя сказал, видимся второй раз, а как тебя звать – не знаю. Меня – Лизавета, помнишь?
Мастер помнил, но отчего-то испытывал затруднение в том, чтобы начать беседу. Вообще-то он рассчитывал уйти сразу после возвращения корзинки, но привычно подчинился женщине в ее доме. Начать говорить означало бы пуститься в долгие объяснения о том, кто он, с кем он и почему. Не хотелось. Достаточно было той небольшой группы местных, которые уже знали о нем всё необходимое. Кто знает, может быть распространение сведений об их союзе может каким-то образом усилить позиции врага. Лучше не говорить. Но это значило – проявить неуважение сразу же за его изъявлением. Мастер едва слышно скрежетнул зубами.
- Мастер. Меня зовут Мастер, почтенная Лизавета.
- Да нууу, какая же я почтенная? Мне и лет-то всего пока сорок пять. Сорок пять – баба ягодка опять.
Мастер отчего-то вспомнил фигуристую валькириеподобную Марусю из Чопы. Ягодка, ага. Но Лизавета была совсем не похожа на Марусю, ни статями, ни внутренней уверенностью, ни силой характера. Спокойная, как озерная вода, уютная, как мохнатые алинкины тапки, Лизавета не имела в себе ни уверенности, ни силы, только бесконечную русскую бабскую выносливость и тихую печаль. И пирожки, которые доставала прямо сейчас из духовки. Не пирожки – рулетики с маком, ароматные и золотистые. С сахаром. Углеводы. Из чашек пахнуло летним горячим лугом – Лизавета успела и заварить, и налить чаю всё в те же маковые чашки. И всё говорила что-то, ворковала, совершенно не требуя от Мастера разъяснений и подробностей. Это было как-то неожиданно хорошо, покойно. Осторожно подцепив горячую чашку за тонкое ушко ручки, Мастер неловко поднес ее ко рту. Приятный отвар. Лизавета замолчала на секунду, заглянула в белые глаза.
- Где ж ты так устал, милый?
Действительно, устал. Не физически, нет. Его вот уже сколько времени тяготила моральная ответственность и вина. За то, что у Цемры таки получилось задуманное, за то, что мир этот через столетия будет биться с его миром, за то, что он сам, возможно, убивал дальних-предальних потомков тех, с кем здесь свела его судьба. Это было гораздо больше, чем мог вынести Мастер войны, алая жаба, лебедь, анимешечка. Даже за свою любовь к Алине Мастер тоже иногда чувствовал вину. Надо же, как Лизавета прочла это в нем, никто не заметил, а она заметила. Рассказывать ей о своей вине Мастер не хотел, да она и не ждала от него объяснений, просто подливала чаёк, подкладывала маковые рулетики, смотрела, подперев щёку рукой, и жалела. Обнимала уютом своим и заботой, совершенно не смущаясь ни диковинным нарядом, ни суровым видом, ни когтями на тонком фарфоре.
Никому и никогда бы Мастер не позволил говорить то, что говорила ему Лизавета, вздыхая и чуть улыбаясь. А ей позволил. И слушать было отчего-то приятно. Завибрировал телефон в кармане, звонила Ирма сообщить, что Алина возвращается ночным рейсом, надо бы встретить. Мастер засобирался. Лизавета встрепенулась и тут же накидала ему в пластиковую коробочку рулетиков, завернула, вручила – возьми, мол, не побрезгуй. Взял.
Дома, с Алиной, такой горячей, соскучившейся, он и думать забыл про всё – про белоглазых пауков, про раны, которые на нем затягивались почти сразу, на Тайтингиле чуть медленнее, а на орке – только при их помощи, про грязь, кровь, пот, другие миры. Была только она, тонкая, гибкая, жадная, как женщины его родины и одновременно не такая совсем. А рулетики Алинка похвалила, как и прошлые пирожки, спросила, откуда взял, Мастер рассказал как смог. Она только поинтересовалась, сколько Лизавете лет и успокоилась, услышав, что та старше матери. Три дня они провели, практически не вылезая из постели, а потом позвонил Котик, и стало пора идти.
В этот раз всё было очень плохо. Орка пришлось завезти к эльфам, лечить, а точнее от смерти отманивать, не надеяться же на то, что он еще раз возродится где-нибудь в неведомом образе. Пауков в спасенной складке было до омерзения много, мало того впервые Мастера войны эти исчадия приветствовали как родителя, тянули издевательски «Отеееец мой», мороки отвратительные насылали. Если у Мастера была душа, то как раз на ней и было сейчас тошно. В таком виде к истосковавшейся Алине? Нет! Ни в коем разе!!! Мастер снова пошел в знакомый дом. Лизавета приняла, напоила чаем, предложила еды – отказался. Снова говорила что-то и даже, кажется, робко погладила разок лежащую безвольно на столешнице страшную когтистую ладонь. Отпустило.
Так и повелось – с задания Мастер прямиком шел к Лизавете, сидел, молчал, чай пил, иногда ел какую-то ее выпечку, от которой не разило бывшим живым, женщина подметила его предпочтения, и теперь на столе чаще было что-то вполне вегетарианское. Он словно исцелялся на её тесной кухоньке, не навсегда, временно, до следующего раза, но помогало. Алинка сперва спокойно воспринимала его заходы, ведь ночевал он всегда дома, с нею, но потом стала ревновать и хмурить красивые бровки. К Ирме бегала посоветоваться, но та отмахнулась, некогда и не о чем беспокоиться, когда твой витязь в любой момент может не вернуться из боя. Живи тем, что подарено тебе судьбой, и будь благодарна.
Однажды всё-таки прорвало. Сам не понимая, зачем, Мастер рассказал Лизавете всё, всю свою боль, стыд, сомнения, вину. Говорил долго, отрывисто, местами непонятно совсем, иногда переходя на уголовный жаргон, помогая себе жестами. И под самый конец его так по-живому резануло болью внутри, что он беспомощно задохнулся и замолчал. Лизавета выслушала, а потом подсела ближе, обняла его, щуплого, измученного и холодного как ледышка, побаюкала у плеча, как ребенка. Ничего не говоря, не добавляя и не убавляя ни грамма боли. И Мастера отпустило.
Лизавета отстранилась, убрала осторожно руки. Было так жалко его, идущего сквозь миры с огромным грузом ответственности. И, несмотря на то, что сейчас он был слаб перед нею, она уважала его за решимость нести свою ношу дальше.
-Земля тебя приняла, очеловечиваться ты стал, вот и грызёт тебя совесть. А по мне так и не виноват ты ни в чем. Вот ни капельки ни перед кем. Ты знаешь, приходи, когда тебе плохо, поговоришь, так оно и полегчает тебе, а потом к Алинке своей. Хочешь, я к ней сама приду, по-нашему, по-бабьи объясню, чего ты сюда ходишь. Она и перестанет злиться. Потому что чего тут злиться, ты ее от всего зла на свете бережёшь, и от того, что снаружи, и от того, что внутри тебя самого. Эх, Мастер, Мастер…
А провожая его, она робко тронула за плечо.
- Мастер, а можно я тебе свитер свяжу? Тёплый. А то холодно тебе, наверное, осень у нас промозглая. Можно?
- Свяжи, - согласился Мастер, чуть улыбнувшись. - Только красный.
И закрыл за собой дверь.